«Фантастический рассказ» Ф.М. Достоевского «Сон смешного человека» в библейско-кораническом контексте

Рассказ «Сон смешного человека» по­зволяет понять логику и динамику художественной антропологии Достоевского, которая носит религиозно-метафизический и космологиче­ский характер: у Достоевского человек изображен не только на земле, но и с точки зрения «миров иных», с точки зрения Бога. В этом смыс­ле прямыми предшественниками его романного «пятикнижия», нис­колько не умаляющими его творческой оригинальности и гениально­сти, являются Библия и Коран. Эти «вечные книги человечества» рус­ский писатель глубоко знал и понимал. Их великие идеи и образы отразились во всех его произведениях. Рядом с идеалом Христа в них стоит и первый читатель Корана – Мухаммед.

Отношение Достоевского к Христу известно, оно представлено в символе веры писателя: «…нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа…» [4] [1. Т. 28/1. С. 176] (см. также: [1. Т. 30/2. С. 423]). к исламскому пророку поначалу было двойственным и противоречивым, но по­сле каторги оно изменилось. Ряд предрассудков, связанных с негативным восприятием мусульманства в Европе и России в XIX веке, писатель преодолел, не разделяя его оценки как религии жестокой и враждебной другим ве­роисповеданиям. Это видно по функционально-художественной актуализации взглядов на Ислам, исходящих от героев, кото­рые ссылаются на Коран для утверждения своей идеи, автором сюжетно развенчиваемой. Следует подчеркнуть, что их искаженные представления проявляются на фоне кардинально изменив­шегося авторского отношения к Исламу, суть которого – в признании в нем совпадающего с нравственным идеалом Христа гуманистического со­держания. До сих пор некоторые исследователи отождествляют кругозоры автора и героя, что приводит к непониманию того противопоставления, которое возни­кает, например, на страницах романа «Преступление и наказание»: почему Магомет и Иисус оказываются в сознании Раскольникова антиподами, и как к ним относится сам автор? На наш взгляд дистанция между автором и героем в данном случае очевидна, если персонаж и соблазнился искаженным идеалом, это отнюдь не значит, что творец разделяет ориентацию героя. Оглядка Раскольникова на Магомета как антипода Христа и своеобразного «двойника» Наполеона характеризует негативно-разрушительную ориентацию героя, но не автора. Ведь эта оппозиция возникает в без­религиозном сознании именно героя, богоотступничество которого с точки зрения самого романиста является трагическим заблуждением. С религиозно-исторической точки зрения противопоставление Христа Магомету является грубой ошибкой, оно противоречит содержанию самого Ко­рана, в котором Иисус /Иса/ назван великим предшественником Му­хаммеда, а с точки зрения библейской генеалогии они вообще родст­венники как потомки Авраама, «отца всех верующих». Идею их генетического и духовного родства Достоевский выразил еще в «Записках из Мертвого дома» через мусульманина Алея, своего первого «положительного прекрасного» героя.

И в «фантастическом рассказе» смешной человек уже нравственно возвышается, как герой, идеально сориентиро­ванный на Мухаммеда. С его биографией связан в произведении Достоевского мотив жизни-сна, ухо­дящий своими корнями в восточный фольклор и мифологию. Грань между реальностью и сновидением герой не различает. Блестяще прокомментировал этот прием «иллюзионного удвоения действительности» Р.Г. Назиров: «Автор, как волшебник индийской легенды, дает герою пережить «сон жизни», а затем пробуждает его к действительности», в данном случае, повторяющей сон. Возможно­сти героя проверяются вначале во сне, поэтому определяющей чертой онирической /сноподобной/ композиции произведения становится «инверсия причин и следствий». «Зачем писателю нужен такой сю­жетный мистицизм? – Чтобы герой свободно развил свою иллюзию до предела... Достоевский путем крайнего попущения воле героя дискре­дитирует эстетическое жизнетворчество в его собственных глазах» [6].

Действительно, писатель знал и в своих произведениях не раз обращался к этой формуле иллюзионного удвоения реальности, доказывающей от­носительность времени. Не зря его герой цити­рует кораническую легенду: «Вспомните Магометов кувшин, не ус­певший пролиться, пока он облетел на коне своем рай». Сам писатель вполне доверял переживаниям пророка: «Магомет уверяет в своем Ко­ране, что видел рай и |был в нем. Все умные дураки убеждены, что он просто лгун и обманщик. Ах нет! Он не лжет!» [2]

Достоевский имел в виду легенду о ночном путешествии Му­хаммеда – «мирадж»: Мухаммеду приснилось, что он был разбужен среди ночи ангелом, перенесен на фантастическом существе по имени Бурак (Молния) из Мекки на храмовую гору Иерусалима, и затем воз­несся на небеса. После довольно долгого путешествия и множества видений загробной жизни он был возвращен в свою постель, которая все еще хранила тепло его тела, а кувшин с водой, опрокинутый перед полетом, не успел упасть. Эта легенда о пророке, впервые «оседлавшем время», надолго захватила творче­ское воображение Достоевского после каторги и отозвалась в романах «Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Братья Карамазовы», но с особенной яркостью в «Сне смешного человека».

«Ночь вознесения» – сюжетное ядро рассказа. Она описывается в аналогичной с мусульманской легендой последовательности и тональ­ности: вначале происходит ночное общение с Богом, в которое всту­пают в могиле –смешной человек, в пещере – Мухаммед, затем совер­шается полет через пространство и время на небеса, а в конце изобра­жается пребывание в раю и открытие истины. Пережив во сне мучительное осознание своей вины и ответст­венности за людей, сопряженность своей судьбы с мистерией целого человеческого рода: его земным раем, грехопадением, искуплением, смешной человек внутренне преобразился. И хотя в рассказе нет пря­мых упоминаний ни о Мухаммеде, ни о Христе, перерождение героя совершается в соответствии с той религиозно-мифологической тради­цией изображения пророка, с которой, в сознании писателя, первично были связаны Библия и Коран.

Поэтому все посвящение «сына человеческого» в пророки совершается по преемственной ветхозаветно-коранической модели. Достоевский универ­сальным образом эту модель расширяет, дополняя ее важнейшими эле­ментами христианского мифа: «Я умолял их, чтоб они распяли меня на кресте» [1]. Здесь идея христианского искупления органически дополняет идею непрерывного пророчества, общую для Библии и Корана.

В раз­витии последней особенно полно проявился синтетический характер мифотворчества Достоевского. Писатель уловил его в коранической легенде, в которой подчеркивалась связь Мухаммеда с библейскими пророками: с Авраамом, который до Мухаммеда садился на Аль-Бурак; с Моисеем, беседовавшим с Богом на горе Синай, на которой, как на священном месте, остановился Мухаммед для молитвы; с Иису­сом, родившемся в Вифлееме, где также остановился Мухаммед во время своего путешествия. Прилетев к вратам священного иерусалим­ского храма и сойдя с Аль-Бурак, Мухаммед «привязал, ее к тому са­мому кольцу, к которому ее привязывали пророки, бывшие прежде его». Войдя в храм, он «увидел там Авраама, Моисея, Иисуса и еще многих пророков и молился вместе с ними» [1].

Своим рассказом Достоевский подхватил этот длящийся ритм пророческого движения, которое не может замкнуться и каждое звено которого получает свой окончательный смысл лишь в связи со всеми предыдущими. В этом свете «Сон смешного человека» может быть воспринят как новая глава в едином религиозно-историческом эпосе, а сам герой Достоевского как очередной пророк, готовый явиться своему на­роду: «И пойду, и пойду…». [1]