ПАРАЛЛЕЛИ ОТРАЖЕНИЯ НАЦИОНАЛЬНОЙ КАРТИНЫ МИРА У Н. ГУМИЛЕВА И С. ЕСЕНИНА

Аннотация. Статья посвящена выявлению общих культурно маркированных тем в поэзии Н. Гумилева и С. Есенина. Автором проводится анализ творчества через призму семиотики. Сходными представлены образ жилища, персонификация родины, христианская концепция храма, осуждение резкого слома. Различны социальные акценты, степень персонификации, конкретность сакрального.

Ключевые слова: Есенин, Гумилев, поэзия, Родина.

Запечатленные в поэзии символы национальной истории, мифологии и традиций являются, на наш взгляд, важным элементом формирования национально мыслящей личности, проникнутой любовью и уважением к ценностям и культуре своей страны. Тема репрезентации механизмов национального сознания в творчестве Н. Гумилева и С. Есенина, таким образом, становится не только актуальной, но и новой, поскольку ввиду огромной разницы стиля, расставленных акцентов в образности культурных знаков, этих двух поэтов Серебряного века сопоставляют мало. Однако, есть у них и общее, чему мы и посвятили данную статью.

Так, одним из ярко репрезентируемых культурных символов выступает образ жилища. Есенин сакрализует обыденное, для него, как представителя новокрестьянской лирики, обычные деревенские хаты – «в ризах образа» [2]. Детали крестьянского быта превращают жилище в храм. Гумилев отражает русский быт через жилище элиты – усадьбу [6], актуализируя важный образ дворянского родового гнезда. Несмотря на различие фокусов, оба поэта изображают жилище как сакральное пространство, хранящее сущность национальной культуры. Есенин последовательно сакрализует крестьянский быт: деревенские хаты предстают в образе икон («в ризах образа»), где обыденные детали – резные ставни, узорчатые занавески – уподобляются драгоценному окладу, а солома на крыше ассоциируется со священной ризой. Пространство крестьянского дома и деревни в целом осмысливается им как храмовое, придающее духовный смысл труду и повседневности. Гумилев, признавая значимость народного быта, принципиально расширяет социальный контекст образа страны, включая в него дворянскую усадьбу - родовое гнездо. Для него усадьба становится не просто жилищем, а символом культурной элиты, создавшей, по определению Ю. Лотмана, «великую русскую культуру» [1], ставшую национальным достоянием. Разрушение усадеб в революционную эпоху символизировало для Гумилева гибель этой многовековой традиции, где быт элиты являлся неотъемлемой частью национальной идентичности.

Важной параллелью является использование обоими поэтами архетипа Родины как возлюбленной, раскрывающего глубину их эмоциональной связи с Россией. Гумилев развивает фольклорно-литературную традицию образа «невесты-России» через высокую степень персонификации, основанному на личном любовном интересе: «Машенька, ты здесь жила и пела, / Мне, жениху, ковёр ткала» [3]. Однако у Гумилёва этот образ приобретает трагическое звучание: смерть Машеньки («Может ли быть, что ты умерла?») символизирует вероятность гибели России. Сам вопрос имеет место быть, поскольку в революционном хаосе и терроре очевидцу не ясно, жива ли национальная Россия. Есенин применяет схожий принцип персонификации, но на ином уровне: его деревня предстает как «невесточка», тоскующая и ожидающая возвращения родных.

«Затомилась деревня невесточкой / Как-то милые в дальнем краю?» [4]. Этот образ связывает судьбу Родины с фундаментальными ценностями семьи, брака, подчеркивая боль разлуки и утраты прежней гармонии. Общим для обоих поэтов является использование брачной метафоры для выражения интимной, почти кровной связи с Отчизной, где мотивы разлуки или гибели «невесты» символизируют национальную катастрофу.

Религиозное измерение образа России у Есенина и Гумилева проявляется через доминирующую концепцию храма, понимаемую ими на разных уровнях. Для Есенина сакральность носит всеобъемлющий, пантеистический характер: вся страна предстает как священное пространство. Крестьянские хаты уподобляются иконам («в ризах образа»), поля осмысливаются как храм под открытым небом, солома на крышах ассоциируется со священной ризой, а церковные праздники и мотив монастыря вплетены в ткань народной жизни. Лирический герой Есенина, подобно богомольцу, созерцает Русь, сакрализуя ее просторы через само это благоговейное восприятие. Христианские символы становятся неотъемлемой частью национального ландшафта и быта. Гумилев, также глубоко укорененный в православной традиции, акцентирует внимание на конкретных сакральных объектах и обрядах. Он пишет о Руси, «бредящей богом» [6], упоминает крестные ходы, молебны и панихиды, а ключевым символом веры для него становится монументальный образ храма. Наиболее ярко это выражено в финале «Заблудившегося трамвая», где Исаакиевский собор предстает «верной твердыней православья», «врезанной» в небо Петербурга [3]. Этот образ резко контрастирует с хаотическим движением трамвая и мельканием прочих объектов стихотворения, подчеркивая роль храма как духовной и культурной опоры, единственной неподвижной точки в рушащемся мире. Таким образом, если Есенин сакрализует само пространство России в его повседневной цельности, то Гумилев выделяет храм как конкретный топос веры, приобретающий значение последнего бастиона традиции перед лицом революционного хаоса. Оба подхода, однако, сходятся в понимании христианства как фундаментальной основы национальной идентичности и сакрального наполнения русской жизни, подвергшегося поруганию в эпоху слома (так, у Есенина волость становится псевдохрамом, возле нее «как в церкви собрались» [5]).

Есенин и Гумилев едины в восприятии революции как тотального крушения традиционной России, выражая эту травму через уникальные, но взаимодополняющие системы образов, сфокусированные на последствиях для национального бытия. Есенин фиксирует распад патриархального космоса и отчуждение личности. Искалеченная «мельница — бревенчатая птица / С крылом единственным» [5] служит емким символом необратимо утраченной гармонии аграрного уклада. Превращение «отчего дома» в «золу и слой дорожной пыли» метафоризирует физическое и духовное уничтожение семейного очага и культурной преемственности. Оксюморон названия «Русь советская» объективирует глубинный раскол национального самосознания, где лирический герой ощущает себя «пилигримом угрюмым» и «иностранцем» на родной земле, подчеркивая его экзистенциальную оторванность от новой реальности. Гумилев акцентирует динамику неудержимого падения и распада. В «Заблудившемся трамвае» хаотичное, сметающее все на своем пути движение трамвая становится универсальной метафорой революционного процесса, ведущего в небытие («трамвай… мчится… в бездну»). Этот образ передает ощущение полной утраты контроля над историей и стирания культурных ориентиров. Таким образом, оба поэта концентрируются на результатах революционного катаклизма: Есенин — на распаде конкретного крестьянского мира и экзистенциальной травме индивида, Гумилев — на фатальности исторического слома и ощущении глобального культурного коллапса.

Объединяющим началом в творчестве столь разных поэтов Серебряного века, как Николай Гумилев и Сергей Есенин, выступает глубинная, сакрализованная любовь к России, нашедшая выражение в ключевых образах национальной картины мира. Центральное место в этой картине занимает жилище как священное пространство национального бытия. Есенин, воспевая крестьянский мир, возводит деревенскую избу в ранг иконы («хаты – в ризах образа»), где резные ставни уподобляются драгоценному окладу, а повседневный труд обретает духовный смысл. Гумилев, признавая народную основу, включает в образ Родины дворянское родовое гнездо как символ культурной элиты, создавшей «великую русскую культуру» (Лотман). Несмотря на разницу социальных пластов (крестьянство у Есенина, дворянство у Гумилева), оба поэта видят в жилище хранителя сущности национальной культуры.

Стержневой основой единства для обоих поэтов становится православное христианство, пронизывающее образ России. Есенин сакрализует все пространство Родины: поля становятся храмом, крестьянские хаты – иконами, а солома – священной ризой, создавая пантеистический образ Руси как всеобъемлющей святыни. Гумилев акцентирует конкретные символы веры и обряды (крестные ходы, молебны), выделяя монументальный образ храма (Исаакий как «верная твердыня православья») как непоколебимую духовную опору в хаосе. Эта общая религиозная основа подчеркивает неразрывную связь национальной идентичности с православием.

Интимная связь с Родиной находит выражение в архетипе «невесты». Гумилев развивает трагический образ «Машеньки-России» – возлюбленной, чья возможная гибель символизирует угрозу национальному бытию. Есенин создает образ тоскующей «невесточки»-деревни, связывая судьбу Родины с ценностями семьи и ожиданием. Эта персонификация, восходящая к фольклорной и литературной традиции, выражает кровную, почти семейную привязанность поэтов к Отчизне.

Хотя их реакция на революционные потрясения различалась по тональности (Есенин искал пути сохранения духа Родины даже в новой реальности – «Я буду воспевать… шестую часть земли с названьем кратким «Русь»» [5], Гумилев острее ощущал трагедию утраты), глубинной основой их творческого диалога остается не траур по прошлому, а непреходящая любовь к России, воплощенная в сакральности ее пространства (жилище), духовной твердыне (христианство) и интимной связи с ее судьбой (образ невесты). Именно эти аспекты национальной картины мира, запечатленные в их поэзии, образуют прочную основу для понимания русской идентичности в ее духовной и культурной глубине.