Универсальный код истории

Теорию сущего как онтологию можно сформулировать категориями – категорично. Аристотель написал свою книгу «О десяти категориях» с целью охватить ими бесконечное многообразие вещей, чтобы с помощью конечного числа родов подчинить разуму все неохватное множество. Конечно, некоторые полагают, что и не он вовсе ее написал, но это для нас не важно. Когда он обнаружил 10 родов вещей, то оказалось, что для понимания их требуется разобраться еще с пятью, но другого порядка. Каждое отдельное слово, обозначает или субстанцию, или количество, или качество, или отношение, или место, или время, или расположение, или обладание, или действие, или страдание. Категории предназначены рассмотреть слово вне диспозиции «истинного-ложного», но как прямое указание на вещи. Ни истину, ни ложь невозможно выразить пока не будет сочетания слов, – синтаксис. Различие значений, безотносительно к «истине» и ко «лжи», позволяют выявить исходный семантичекий смысл слов. Эти категории непригодны для грамматических построений. Здесь слова не имеют отношения к другим словам, но относятся к вещам, потому, можно сказать, что категории принадлежат физическому (онтологическому), а не логическому порядку. Закон противоречия, тождества, исключенного третьего не касается их. Именно поэтому, категории до сих пор представляются твердым камушком для логиков и грамматиков. И Кант и Милль, к примеру, отвергали дека-мерон Аристотеля, полагая набор случайным. Нам так не кажется. В категориях мы располагаем отношением к вещи, тогда как логические принципы держатся на понимании слов. В приписываемом Аристотелю трактате «Категории» выделены десять наиболее общих родов существования, начиная с высшего рода – «сущности» (усии). Для понимания этих категорий была разработана система пяти логических принципов: рода, вида, видового отличия, собственного и привходящего признака (Genus, species, differentia, proprium, accidens). Эту систему можно назвать теорией вещей. Более точно, – теорией смысла вещей. Логический порядок называется «приписываемым», а 10 физических родов «обобщающими». Эти «обобщающие», отнюдь, не отвлеченные абстрактные понятия, но конкретные операторы позволяющие овладеть любым «привходящим» – акциденцией. Надо полагать, что в логических типах мы имеем просто 5 инструментов для понятийного осмысления этих 10 категорий, своеобразную оптику понимания вещей. 5 логических видов будут видами единичных родов, тогда как категории устанавливают отношение с этими родами. Что-то из сущего постигается и телесно и разумно, в форме генерирующих родов, а что-то будет физически восприниматься и испытываться, но уму не постижимо – таковы отдельные виды. Так получается, что 10 категорий есть содержательный смысл 5 принципов, а 5 принципов дают полноту логического понимания 10 категорий. Они не дополняют категории, но разъясняют их через видовые отличия. Теорию сущего можно назвать Теорией Относительности, поскольку здесь представлено 10 видов отношения к сущему.

Теория вещей разрабатывает категорию субстанции. Эта теория весьма трудна для понимания, поскольку не укладывается в привычные схемы законченных по смыслу определений, она остается всегда теорией дескрипций - описаний. Отношение дескрипции и дефиниции соответствует отношению сущности и субстанции. Сущность выражается всегда через синтаксические структуры ОТЛИЧИЙ, в отличие от семантической (логической) понятности субстанциального. Попробуем пояснить наиболее проблемные места теории родо-видовых связей. Безотносительное, взятое в абсолютном смысле, невозможно заключить в определенные рамки. Основные звенья этой теории можно представить как модальности различающего понимания. Древо Порфирия, показывающее разветвленную субстанцию, является лучшей иллюстрацией саморазвития вещи. Наиболее детально прокомментировал схему Порфирия «последний римлянин» Боэций. Огромный вклад в разработку основных понятий внесли Прокл, И. Дамаский, И. Итал, П. Абеляр, Ф. Аквинский, Маймонид, Ибн Сина, Патрици и, конечно же, великий Б. Спиноза. Мы продолжаем примысливать к соображениям сих мужей свое скромное понимание. Находя в квинтэссенции отличий наиболее интригующее, мы сюда и направляем основное наше внимание. В ответ на одну родо-видовую схему Порфирия, Боэций представляет сразу несколько схем, в которых общее, вопреки Порфирию, утверждавшему, что общее не свойственно чему-то одному, как раз этому одному свойственно. По одной схеме общее есть свойственное кому-то или чему-то одному, но правильно рассуждающему или здоровому. Вторую схему сам Боэций называет более удобной, чем схема Порфирия. Это схема деления предикатов. Одни сказываются о единичном, другие о множестве, одни на основании субстанции, другие на основании акциденции. Те, что на основании субстанции, делятся на те, что отвечают на вопрос, что это (определение как свое собственное именно этого рода), и на те, каково это (отличие рода, отделяющее его от других родов; оно же – собственное рода внутри самого рода). Третья схема: когда имя («своё» рода) отождествляется с самой вещью. Можно, как пишет Боэций, изложить еще шесть схем, предложенных Аристотелем в «Топике». И все они равно будут свидетельствовать о вещи. Ответ на вопрос, что такое род, подразумевает и нахождение его существования и размышление о его собственном существовании, и высказывание о чем-то другом (то и это). Ответ на вопрос о существовании рода и о его субстанции подразумевает знание свойства рода, – «своего». Одно и то же, рассматриваемое с разных точек зрения, с разным вниманием, выявляет внутреннюю способность к преображению вещи. Боэций проводит отождествление общего родового имени и эссенциальности вещи, полагая, что «человек» как общее имя и «человечность» – одно и то же. Как «человек» сказывается о многих людях, так если мы станем рассматривать «человечность», которая находится в Сократе, то она становится индивидуальной, поскольку сам Сократ – индивидуален, единичен и тем отличен. Боэцию и не нужно было разделение на первую и вторую сущность, как это было в «Категориях» у Аристотеля, то есть не нужно было разделения на субъект и предикат. Вещь и есть «все» – вещи весомы свои «всё». Сократ есть Сократ как все, как целое, которое охватывает и субстанцию, не будучи ею. Это он, Сократ, говорит и разворачивает всякое высказывание о себе, по мере надобности применяя его к определенным задачам. Сократ – мастер отличания, а не просто логического различия. И все предикации – это как разворачивание линии из точки для каких-то целей, для использования, с возможностью сворачивания назад, в эту самую точку, не имеющую определения. Здесь – все возможные проявления своего, собственного. Ибо не может быть одного начала у всех вещей, как в семье. Однако же, были и такие, кто придерживался этого мнения, – замечает Боэций, – кто считал, что у вещей одно родо-видовое начало. Это желание одного – такого начала – привело к превращению бытия (esse) в сущее (est). Нам «древо Порфирия» представляется вполне законченной схемой деления совершенного понятия «субстанции» на исчерпывающее число видовых отличий. В ней мы находим 6+6+6 основных дескрипций. («Сочти число зверя, ибо это число человека» – Библия). Шесть основных родов, каждый из которых представлен дихотомически: телесное-бестелесное, одушевленное-неодушевленное, чувствующее-нечувствующее, разумное-неразумное, смертное-бессмертное, индивид-другой индивид. От того как мы истолкуем звенья общей схемы, будет складываться собственная мотивация и соответствующая система отношений в социуме. Статусы видовых отличий, не такая простая вещь, как это может показаться неискушенному взгляду. Намного сложнее, чем архетипы Юнга, к примеру. Мы выдвигаем предположение о том, что статусы видовых отличий находятся в точном соответствии со статусом личности в обществе со всеми вытекающими из него полномочиями. Видовое отличие для личности описывается в понятии «права». Именно в «праве» мы располагаем видовыми отличиями по существу дела. Насколько ясно и точно мы поймем «видовое отличие», настолько более точно и правильно приблизимся к разрешению проблемы правовых отношений и форм правосудия в обществе.

Исходное понятие «субстанции» по содержанию самое бедное и наименее важное, однако, по объему – наиболее общее и потому видится «великим» (Бог у Спинозы). Правильно ли будет это понятие полагать как выражающее нечто «единое», то есть как «высший» индивид? Если да, то мы получим своеобразный порядок общих родов, когда «высшему роду» подчиняются последующие, включая последние атомы конкретных индивидов. Этот порядок понимания на тысячелетия закрепился в сознании, более того закрепился в определениях «духовной иерархии». «Высший род» здесь полагается наиважнейшим. Здесь, с нашей точки зрения, перепутан порядок причины и следствия. Наиболее содержательное последнее понятие «индивида» ставится на место наиболее пустого – значимость и важность меняются местами. На место первой субстанции зачастую ставят «существо», тем подчеркивая содержательность понятия субстанции. Отсюда – разные формы теократий. У древних греков «субстанция» отнюдь не понималась в значении материала, или существа, отнюдь. Субстанция – это, прежде всего вопрос о том, что в начале всего и предшествует любой данности, и здесь не нужно торопиться с ответом. От того, каким понятием мы заменим «субстанцию» весьма многое может измениться в нашем отношении к миру. Претендентов на содержательное выражение субстанции – материя, бог, сущность – более чем достаточно. Если это «сущность», то сущность «различения» как такового. Мы находим «это» как то, что различает, саморазличаясь, не будучи одним и сразу как одно. Через видовые отличия видим «не одно», но в собственной родовой неразличимой природе – «одно». Явный формальный парадокс, невыносимость которого побуждает разум склонить чашу весов к однозначному рещению – наделить «субстанцию» значением «сущности» – отождествить. Отсюда – ненужность рефлексии о природе такой «сущности». Теперь на протяжении веков она будет основой общества построенного на субординации, подчинению родовой «сущности». А если мы, все же, начнем рефлексировать, – различать, отличать «субстанцию» от «сущего», в котором только и возможна реальная содержательность? – тогда «сущностное» смещается от первого понятия к третьему. Однако, заметим, до сих пор оно понимается двояко: как система субординации, подчинения всех звеньев высшей «субстанции», и как система различных самостоятельных субстанциальных родов. В нем представлено не чистое логическое деление понятия «субстанция». Чисто логическими являются три принципа: род, вид и отличие, являющиеся основой для любой научной классификации. Аристотелю вполне хватало их для объяснения своих категорий, только позднее он добавил четвертый принцип – собственного свойства. С него и начинается разделение схемы понятий на части, одну из которых можно назвать классификацией, другую – каталогом. Вещь наделенная собственным свойством, способна выйти из общего класса вещей. Это самореферентная вещь – индивид. У такого индивида кроме «имени» и «знания» о нем, есть и «звание». У каталога мы находим две стороны: внутренний принцип – самореферентность высказывания о вещи и внешний принцип – событие самой вещи. Самореферентность в каталоге не под запретом. Этот момент определяется через метафору «смертного». Смерть схватывает индивидуальную вещь и не позволяет ей вступать в отношения классификации и обуславливания с другими индивидами. «Смерть» выбрасывает за пределы компетенции класса понятий. Во внешнем каталоге мы находим, собственно «человека» и «нечеловека» (men – women), – «привходящее», но собственного рода. Когда мы говорим: «мое», то выражаем собственное свое, но когда говорим: «свое», то это слово уместно и для другого «своего». «Мое» – темно, «свое» – светло.

Если на древе Порфирия все термины соединены чертой, значит мы имеем классификацию понятий («термином» мы называем некоторые предельные понятия в их соотнесенности), но последние три понятия отделены от общей схемы, здесь мы переходим на принцип каталогизации, – счислению действительно индивидуальных вещей. В троичности каталогизации заключен совершенно другой смысл нежели в связной троице классификации. Поясним это понятием «каждый». В классифицирующем делении понятий, «каждый» есть индивид принадлежащий общему виду, в каталогизирующем – «каждый» есть уникальная единичность не принадлежащая никакому общему виду, исключительная. Родиной одного является universalis, родиной другого – communalis. Местоимение «каждый» во втором случае становится местоимением единственного числа, в контексте других «единственных». Поэтому «Платон» и «Сократ» на схеме Порфирия не относятся к общему виду «Человек». «Человек» в каталогизирующем определении становится проективным термином – с троичным внутренним смыслом – именитости, знатности и званности. Сократ и Платон возможно являются «человеками». Сослагательность здесь выражает отсутствие объекта сопротивления для такого «человека». Таким образом, в Сократе и Платоне обнаруживается предельное содержание исходного понятия «субстанция», но уже по существу дела, со-бытийно. Сократ и Платон маркируют исключительное со-бытие – каждый из них «человек», но в аподиктическом смысле только один из них – «человек». В каталогизирующей троице понятие «целого» не совпадает с понятием «одного», вернее, «одно» требует для себя трех модальностей понимания выраженных иконическим знаком, индексом и символом (по Пирсу). Две индивидуальности не могут быть сведены к одному индексу рода «человеческого». Потому отношение между индивидуальностями есть отношения «смертных», которых не объединяет никакой общий род, но только воображаемая гипотетическая модальность формальной причинности. Смертная вещь – индивид – есть «человек», – единственное в своем роде существо, абсолютное содержательное завершение «субстанции», в «самости» атрибутированое и тем открывающее пространство межиндивидных отношений (Платон – Сократ – Аристотель) единственных в своем роде существ, а это уже не логический принцип, а опыт конкретного с-родства предельно разнородных существ в знании, но призванных быть вместе.

Последний неделимый вид (индивид) – разумное существо, уже ни для кого родом не является, он и есть единственный в своем роде вид. Отсюда – пресечение родовой линейности и выход к горизонту со-бытийности, где каждый – единственнен в своем роде и потому «достижимость» между индивидами складывается через семантику «возможных миров» ресурсами символического обмена. Происходит переход от деления по качеству к делению по количеству. И отношения смежности сменяются на отношения сходства. Событийный уровень выражает не деление рода на виды, но разделяет вид на индивиды. Отсюда, «Человек» – не по-рождающее начало, но – созидающее, творящее. «Облика же, обращенного к низшим, последний вид не имеет, так как в его подчинении нет никаких видов. ... Дело в том, что индивиды подчиненные последнему виду, таковы, что в отношении субстанции представляют собой нечто одно, так как между ними нет субстанциальных различий, а есть только акцидентальные, так что они, по видимости отличаются друг от друга только числом. Получается, что о последних видах можно сказать примерно так: им подчинено и множество видов, и в то же время как бы ни одного» [1, с. 46–50.].

Мы полагаем, что понятие «собственного признака» напрямую указывает на такую вещь, как «свет» и постараемся этот свет направить во тьму видовых отличий, ибо здесь, в самой сердцевине пятимерного расклада, в сердце «ночи» мы находим острейшую из проблем понимания. Ту, что так упорно пытается проартикулировать Теория Референции. Эту проблему можно соотнести с проблемой «энтелехии» у Аристотеля, – все наслышаны о ней и якобы понимают, но совершенно никак не могут внятно растолковать. Найдя «сущность» в центре логических принципов, мы приходим к необходимости помыслить отличия всех шести родов существования, помыслить их вне подчинения «высшей сущности». По существу, мы решаемся нарушить незыблемый порядок понимания, который демиургической тенью покрывает сознание людей, помрачает их разум и препятствует осознанию своих видовых отличий и лишает статуса самостоятельных и единственных в своем роде существ. Говоря о единственной индивидуальности «человека», которая не принадлежит никакому общему классу, мы отличаем в ней пять принципиальных моментов (и шестой, внешний). Их можно назвать внутренней размерностью индивида. Когда выделяют пять признаков (предикабилии) – то по привычке полагают их как сказуемые относящиеся к одному подлежащему. Это не так, ибо тогда придется допустить, что каждое сказуемое говорит о своем роде. О чем же говорят эти предикабилии в собственном смысле? В «Топике» Аристотель разделил проблему на четыре класса согласно отношениям сказуемого с подлежащим. Если сказуемое допускает простое обращение с подлежащим, то они равны по объему и сказуемое становится дефиницией подлежащего, если сказуемое не допускает простого обращения, значит может быть только частью определения. В лучшем случае. Когда сказуемое определяет подлежащее, оно выражает родовой признак и видовое отличие, во втором случае – случайный признак – акциденцию. В целом: вид рода, видовое отличие, собственное свойство и акцидентальное (наверное, сюда можно отнести все научные теории и «реальные» предложения – синтетические). Propria – аналитическое, accidentia – синтетическое высказывания. Четвертое сказуемое оказывается открытым, вероятностным, не связанным с родовидовым определением. Интуиция Ф. Бэкона развила представление о этих сказуемых в виде метафоры четырех идолов. Каждый идол культивирует свой тип субъективности. Есть резон говорить о четырех предикабилиях, тогда мы сохраним внимание к исключенной предикабилии – существе рода. Нам важно не терять из виду существо подлежащего, скрытое до срока в «пещерах» сказуемости.

Когда вещь понимают в системе субординации, а это происходит в случае, если субстанцию понимают как «одно» индивида, обуславливающего все остальные виды существования, то «отличие» понимают как отличительный признак, некое качество прилагающееся к вещи. В ходе длительных размышлений, мы пришли к необходимости переосмысления такого прилагательного, увидели в нем не признаки вещей, но саму сущность вещи, наделенную признаками двух видов: собственным, который мы определяем как атрибут и привходящим – как предикат. Отличие показывает объективную вещь через прилагательное, но в сказывании (сказуемости) – эта вещь есть субъект и субъект глаголящий, артикулирующий виды сказуемого. Насколько сильно укоренилось в обыденном сознании представление о прилагательном, как дополняющем вещь признаке, можно заметить по тому усилию, которое сразу же возникает в нас когда мы слышим прилагательное, – сразу хочется найти существительное к которому оно прилагается. Это касается и причастий и глаголов, – сказуемых. Если мы поймем в прилагательном свидетельствование о самой сущности вещи, то поиск существительного прекращается. Однако, здесь мы рискуем потерять внимание со стороны других, всегда настроенных вниманием на существительное. Боэций говорит: ОТЛИЧИЕ, а не отличительный признак, СОБСТВЕННОЕ, а не собственный признак, СЛУЧАЙНОЕ, а не случайный признак, прекрасно понимая к каким заблуждениям может привести второе. Можно, подобно Фоме Аквинскому, называть их quasi-видами. «Животное» по своему изначальному смыслу есть прилагательное, а не существительное, как и другое подобное. «Разумный» и есть «человек», а не его признак.